Итак, в обеих странах за сотрудничество были примерно одни и те же круги: офицеры генштаба, руководители военной промышленности и дипломаты. Мотивы у них были тоже примерно одни и те же: технические специалисты заинтересованы в реализации оборонных проектов, предприниматели – в военных заказах, технической и сырьевой кооперации, дипломаты – в поддержании двухсторонних отношений, генеральные штабы – в преодолении международной изоляции своих армий, хотя бы путем двухсторонних контактов.
Теперь о противниках. На немецкой стороне они были сосредоточены прежде всего в военно-морском флоте. Еще в декабре 1926 года военный атташе СССР в Германии Сергей Петренко-Лунев сообщал Уншлихту, что руководители флота (при этом были названы Ценкер, Редер и Канарис) противятся сотрудничеству с СССР, опасаясь усиления советского военно-морского флота и его выхода из Финского залива. Нашим они предпочитали англичан и финнов.
Русофобия была широко распространена среди праворадикально настроенных офицеров, сторонников отставного генерала Макса Гофмана, фактически возглавлявшего Восточный фронт во время Первой мировой войны. «Идеей фикс» Гофмана был «крестовый поход против большевизма», который дал бы Германии возможность реабилитировать себя среди «цивилизованных» народов. Поменьше бы таких идеологов с высокими мотивами – может быть, и не лежала бы Германия в 1945 году в пыли с переломленным хребтом.
У нас противники сотрудничества тоже имелись с самого начала, но активизировались они после 1927 года. В это время даже была создана специальная комиссия, и Крестинскому, основному «германофилу», едва удалось убедить Политбюро в необходимости продолжения совместных программ.
Одновременно над военным сотрудничеством нависла угроза «классового подхода». Обострение международной обстановки, которое произошло в 1927 году, сказалось на отношении к иностранным специалистам. Старых, «буржуазных» концессионеров всеми правдами и неправдами выживали из СССР. Их заменяли новые предприниматели и специалисты, приезжавшие в страну по линии Коминтерна. Ну, а кто мог приехать по линии Коминтерна? Уровень нового пополнения был на порядок ниже, чем у неполитизированных концессионеров. Единственным «внеклассовым» островком оставалось пока что военное сотрудничество – стоит ли говорить, как оно бесило адептов «классового подхода»?
Зрело недовольство и в армии. Будешь тут недовольным, когда большая часть военного бюджета уходит неизвестно на что – какие-то летающие этажерки и ползающие консервные банки. Едва наметившееся противостояние «кавалеристов» и «технарей» углублялось с каждым днем. При этом «кавалеристы» ссылались, в числе прочих, и на фон Секта, который в то время активно агитировал за подвижные конные формирования. И только когда в 1929 году немецкие последователи генерала удосужились собрать его высказывания воедино, стало ясно, что генерал просто законспирировался и под подвижными конными формированиями подразумевал танковые войска.
Плоды технического сотрудничества тоже были кисловаты. Фирма «Юнкерс» обещала выпускать 300 аэропланов ежегодно – а выпускала менее полусотни, причем не лучшего качества – то пулеметы стреляли не туда, то еще что-нибудь подобное, а потом и вовсе прекратила сотрудничество. Штольценберг, обещавший наладить выпуск ОВ в Иващенково, ничего не сделал и вдобавок был уличен в валютных махинациях. А тут еще в 1927 году руководитель компартии Германии Эрнст Тельман пообещал прислать «красные бригады» – специалистов, «владеющих последними достижениями науки и техники». Никто не проверял, какие там у Тельмана кадры, но в ЦК была такая обстановка, что все как-то вдруг подумали, что они должны приехать взамен специалистов рейхсвера.
Даже комиссары, и те лезли в военные дела. Так, например, заместитель начальника Главполитуправления РККА Иосиф Славин в мае 1929 года выступил в газете «Красная Звезда» со статьей, в которой предлагал использовать прежде всего опыт французской армии. Не политический опыт, естественно, а военный. Опыт-то можно использовать любой – но почему он был так уверен, что французы станут этим опытом с нами делиться?
Кстати, по показаниям Нидермайера, именно в 1927 году он получил строжайшее указание из Берлина – прекратить какую бы то ни было разведывательную работу в СССР. Это косвенное подтверждение того, что все висело на волоске. Любое разоблачение в области разведки могло стать последней каплей, переполнившей чашу. Но гроза миновала, и вновь разведка заработала полным ходом, стремясь наверстать упущенное.
Роковой разворот
В начале 30-х годов из Германии пошли тревожные вести. Наши разведчики доносили, что в германском руководстве, возможно, вот-вот придут к власти «западники», которые пересмотрят внешнюю политику и окончательно возьмут курс на сближение с Англией и Францией.
Победители по-прежнему держали Германию в долговой петле репараций. Когда в 1929 году мир охватил сильнейший экономический кризис, она оказалась в отчаянном положении. Сначала «план Дауэса» сменился «планом Юнга», по которому размеры ежегодных взносов по репарациям были снижены на 20 %. Но уже в 1931 году президент Германии Гинденбург обратился к президенту США Гуверу с очередной просьбой о помощи: Германия не могла платить даже сниженные взносы. Нажав на прочих союзников, Гувер добился годичного моратория, а в июне 1932 года репарации были и вовсе аннулированы. Обиженные таким решением, все европейские страны отказались выплачивать США свои военные долги. Так что экономически пострадали все, кроме Германии, зато политически западные страны выигрывали: после отмены репараций климат резко потеплел.
В 1931 году президентом Франции стал Лаваль, который начал планомерно добиваться улучшения отношений с Германией, попутно стараясь, елико возможно, испортить германо-советские отношения. Поступила и еще более тревожная информация о том, что французы обещают предоставить немцам заем в размере 2–3 миллиардов золотых франков. Заем был бы очень кстати, так как экономическое положение Германии в то время было тяжелейшим, а платой за помощь должно было стать «политическое перемирие».
А после того, как в 1932 году канцлером Германии стал фон Папен, а министром иностранных дел – фон Нейрат, в Москве не на шутку напряглись. Оба являлись не просто убежденными западниками, но сторонниками совместной со странами Антанты борьбы против СССР. Советская разведка в июне 1932 года получила из непосредственного окружения фон Папена информацию о том, что канцлер ведет в Париже переговоры о создании военного союза между Францией, Германией и Польшей – против кого, наверное, можно не комментировать. Первой целью этого союза был совместный поход на Украину – «за салом». При этом предполагалось, что одновременно, под флагом «освобождения Грузии», Англия захватит нефтяные источники Кавказа. А вскоре из Берлина поступила еще более тревожная информация – о том, что фон Папен и его окружение, в связи с сильными продовольственными трудностями в СССР, считают момент для нападения чрезвычайно удачным и что немецкий канцлер рассчитывает убедить Англию и других европейских союзников начать поход. Как сообщала разведка: «Папен считает, что „мягкотелость германского правительства в отношении Восточной Европы должна быть резко изменена“».
Но, верная своей неверности, Франция вела дела и с СССР. 20 апреля 1931 года французы предложили заключить пакт о ненападении, выставив условие, что аналогичный пакт будет подписан и с Польшей. Второй договор был подписан 25 июля 1932 года, а первый, советско-французский, – 29 ноября 1932 года. Таким образом, Советский Союз оказался связанным договорами о ненападении с двумя злейшими европейскими врагами Германии. Ладно еще Франция, с ней и немцы заигрывали – но Польша! Отношения между двумя странами ощутимо похолодали. С другой стороны, Польша в то время представляла для СССР большую угрозу, чем Германия, так что глупо было упускать момент.
…Однако правительства в Германии менялись чуть ли не каждые полгода. На декабрь 1932 года приходится последний всплеск дружбы, и связан он с назначением на пост рейхсканцлера убежденного русофила, генерала Курта фон Шлейхера. 19 декабря 1932 года нарком иностранных дел СССР Литвинов посещает нового рейхсканцлера. Шлейхер открывает встречу заявлением о «приверженности германо-российской дружбе в политической и, особенно, военной сфере». Литвинов, в свою очередь, комментируя недавно заключенный советско-польский пакт о ненападении, делает замечательное заявление: «Если будет жесткое противостояние, то жизненная необходимость государства проявится сильнее, чем подобные пакты. Эта жизненная необходимость для России приведет ее на сторону Германии».